Игумен Дионисий (Воздвиженский) ¹

---

ПУТИ ПОИСКА ДУХОВНОСТИ, КРАСОТЫ, ПРАВДЫ

В памяти моей образ родителей начал проявляться во второй половине 70‑х, в период беззаботного детства. Жили мы тогда в поселке Водников на Городском валу в небольшой комнате общежития, вчетвером. Жизнь была очень скромной, можно сказать, — бедной. Посмотреть телевизор иногда ходили к соседям. В те годы родители больше занимались различной оформительской работой, что позволяло сводить концы с концами и располагать временем. Чтобы скрасить незатейливость обстановки, стены комнаты были расписаны персонажами из сказок. Помню большого кота — наверно, тот самый, который у лукоморья кругом дуба ходил.

Я доставлял родителям много хлопот своими шалостями: то окно разобью на общей кухне, то новое пальто извожу в грязи, но к ремню прибегали только в крайнем случае. Помню, как мама водила меня в детский сад, а отец в местную баню, где была страшно закопчённая, чёрная как преисподняя парилка. Однажды, возвращаясь со мной из детского сада, по пути домой мама зашла в магазин одежды, и случилась очередь, так что мне пришлось долго стоять на улице (внутри было очень тесно и душно). Наскучив ожиданием, несмотря на приказание мамы никуда не отлучаться, отправился её искать, и в толкотне не нашёл. Своим детским умом решил, что разминулись — значит, надо домой идти самому. Знакомой дорогой прихожу, мамы нет, но знаю, что ключи у соседей, высунулся в форточку, «встречаю». Как сейчас помню, бежит, бедная, вся в слезах. И не знает, то ли стегать меня, то ли обнимать, что нашёлся, но всё же «досталось на орехи», как говорили раньше. Это был урок послушания.

Помню ещё из раннего детства, как мама рассказывала вечерами, когда я не мог никак угомониться, удивительную сказку «Про Холод и Голод». Думаю, она сама её сочинила, никогда больше такой не слышал. К сожалению, в памяти не сохранилось всего повествования, но основной поучительный мотив был такой: к непослушным детям приходят старик Холод и старик Голод, тогда в доме всё замерзает и пропадает еда, но если дети исправляются, то незваные гости покидают дом, и всё становится по‑прежнему. Это было очень таинственно и страшно, и действовало неотразимо!

В конце 70‑х мы переехали в двухкомнатную «хрущёвку» на улице Горького, в ней родители прожили всю оставшуюся жизнь. Здесь прошли мои школьные годы. Здесь нас стало пятеро, появилась Таня, и наиболее яркие воспоминания связаны с обстановкой этой квартиры и полнотой семейной жизни. Мне кажется, мы, дети, жили в среде какой‑то удивительной, неосознаваемой тогда нами свободы. Это ни в коем случае не было вседозволенностью; напротив, дурные поступки пресекались, всякая ложь обличалась и подвергалась соответствующей оценке. Нет, это то состояние, когда тебе дают плыть самому, не стесняя свободного движения и выбора, а только оберегая от крайностей. Не было никакого давления со стороны родителей ни в выборе жизненного пути, ни в каких‑либо предпочтениях, но создавалась такая творческая атмосфера, которая сама тебя несла, как мне кажется, в нужном направлении. Мы читали книги, увлекались занимательными играми (очень
любили составлять слова из какого‑нибудь слова), а поскольку множество книг и альбомов было с картинками, смотреть их можно было бесконечно. Бумаги и красок тоже хватало, поэтому опыты подражания Леонардо и Рафаэлю не заставили себя долго ждать.

Время от времени квартира наполнялась ученическими работами из художественной школы, которые родители обсуждали, или превращалась в оформительскую мастерскую, и тогда разворачивались рулоны с текстами социалистических воззваний или планшеты наглядной агитации с цитатами из классиков марксизма-ленинизма. Что поделать, такая была эпоха.

Помнится, не раз приезжал из Тотьмы самодеятельный художник Николай Прокопьевич Сажин, большой друг отца, привозил свои новые холсты. За просмотром работ было очень интересно наблюдать. А сколь завораживающим таинством, каким праздником было печатание фотографий в домашней фотолаборатории, которой служила ванная комната.

Жизнь семьи не замыкалась в четырёх стенах, часто мы ходили в гости. Посещение родственников в Говорове и Октябрьском посёлке — как погружение в иной мир. Детские впечатления особенно яркие. У тёти Лены, бабушкиной сестры, обстановка была как в молельне: много икон и большое Распятие. Его потом передали в какой‑то новооткрытый храм. А у дедушки с бабушкой большущий огород, множество ягодных кустов и загадочный палисадник под кронами огромных тополей. Но главное — ощущение старого деревянного дома с его неповторимыми запахами, и заботливое отношение взрослой родни.

Так вообще сложилось, что большинство гощений приходилось на деревянную Вологду. В деревянных домах жили и тетя Лина, мамина сестра, друзья и коллеги родителей Анчуковы, Мамровские. Мне, привыкшему к многоквартирной пятиэтажке, было особенно интересно ходить в гости в такие дома. В остальном мы были предоставлены сами себе.

Тогдашняя ребятня много времени проводила на улице, и мы не были исключением. Никто нас не удерживал. Это был безусловный риск со стороны родителей, как теперь ясно понимаю, ведь уличная компания являла много негативных примеров, и порой они были притягательны. Дворовая стихия привлекала своей таинственностью и неизведанностью: стройки, лабиринты гаражей, заброшенная кочегарка… Много мест, где можно было пропасть. Поистине, как заметил некто, мужчина — это случайно выживший мальчик.

Но то, что предлагала улица, всё же проигрывало на домашнем фоне. И хотя материально было скудно (например, велосипед, о котором мечтал много лет, был куплен на двоих с отцом только к моим годам 14‑ти, да и тот украли из подъезда спустя два месяца), богатство было другого порядка. Нас окружала прекрасная библиотека, предметы искусства, репродукции картин великих мастеров прошлого — всё это создавало обстановку, при которой в душе неизбежно рождалось возвышенное, одухотворённое настроение. Родители нам не приказывали, а только аккуратно советовали и предостерегали от возможных ошибок. Как это было мудро с их стороны, и с какой любовью говорилось! При этом у нас почти не использовались обычные для внутрисемейного общения ласковые обращения. Всё зависело от тональности. Суховатое по форме произносилось
так, что чувствовалась вся гамма эмоций.

Религиозность дома не проявлялась, видимо, тщательно скрывалась. Помню, крестик я надел на себя сам лет в 15‑16. Удивительно, как деликатны были родители не только по отношению к внешним, так сказать, но и по отношению к нам, своим детям. Как чутко с их стороны было узнать моё мнение (когда уже учился в художественном училище)
о переходе отца на службу в Церковь. Хотя мне это показалось более чем естественным в тот момент.

Конечно, отношения родителей между собой и с нами не были полной идиллией, случались по временам и конфликты, как без этого, но быстро погашались. Огорчения происходили чаще всего из‑за одной отцовской слабости, столь характерной для мужской части общества. Однажды, помню, будучи подростком, я сильно обидел мать. Насмотревшись на жизнь некоторых сверстников, в недоумении и с обидой взирал на непрактичность и бедность родителей. Резко объявил матери претензии: почему у нас нет ни того, ни другого?… Она в растерянности ничего не сказала в своё оправдание, а только неодобрительно посмотрела; видно было её огорчение. Тогда я не имел ещё понятия о подлинном богатстве, заключающемся в добродетельной жизни.

В общем, много всего в детстве и юности было испробовано, потому что многое родителями позволялось и предлагалось, — всевозможные кружки, музыкальная школа, спортивные секции…Но в конце концов всё вернулось на круги своя — к изобразительному искусству и православию.

Наверно, так и протекала бы размеренно спокойно наша жизнь, не случись несчастья с Таней, этого семейного потрясения. В течении жизни семьи произошёл некий водораздел. Жизненный вектор изменился, переставляя всех постепенно на духовные рельсы. Каждый переживал случившееся по‑своему; родителям, разумеется, это было тяжелее всего. И каким в этой связи было подвигом с их стороны принять мой монашеский выбор! В этом проявилось мужество и глубокое смирение.

У отца было трудное детство. Это, конечно, звучит банально, мало у кого детство было лёгким в те времена. Оно прошло в городке Щёкино под Тулой. Его папа, которого он, вспоминая, с улыбкой называл батей, происходил из духовного сословия, был весьма строг, ремень шёл в ход безотлагательно при первой возможности, отношения были патриархальными. Мама, Мария Ивановна — женщина простая и во всём послушная мужу, не препятствовала таким методам воспитания. Рано утром все поднимались на молитву. «Спать охота, — вспоминал отец как‑то раз, — носом «клюёшь», а уйти нельзя. И вечером перед сном то же самое». Константин Иванович имел свои счёты с советской властью, тридцать седьмой год, унёсший жизни отца и старшего брата, оставил свой тяжёлый след. Поэтому ни в пионерах, ни в комсомоле отец не состоял — как, впрочем, и его брат и сестры. В детские годы, по собственным словам, он оказался «между молотом и наковальней»: учителя в школе относились с подозрением, а дома батя не давал спуску.

Но учился он всегда хорошо и, видимо, рано увлекся живописью. Сохранились его подростковые копии «Трех богатырей» Васнецова, «Неизвестной» Крамского, поленовского «Заросшего пруда», левитановского «Вечернего звона». Всей душой он полюбил русскую культуру, много читал, и со временем захотел уехать из невзрачного Щёкино в какой‑нибудь город «с историей», как он сам говорил. Но сначала была долгая, не как сейчас, армейская служба. Она очень кстати проходила в живописнейшем месте, в Батуми. Горы, море… Сохранилось много армейских фотографий, и на всех он такой жизнерадостный, добродушный! Как будто служба была праздником; а может быть, он так и воспринимал жизнь.

Затем — художественное училище в Москве, факультет — «ковроткачество». Расширение кругозора, формирование художественного вкуса, посещение Третьяковки, музеев и, конечно же, московских храмов, знакомство с творческими людьми. По окончании училища Промысл Божий (или судьба, как хотите) привели его в Вологду. Сбылась мечта жить в городе с большой историей! После преподавания в художественной школе (период, который я не застал), отец работал в доме народного творчества, впоследствии получившем более обтекаемое название — областной научно-методический центр, курировал самодеятельных художников. Хотя я был тогда ещё совсем мал, атмосфера жизни творческой интеллигенции запомнилась.

Помню участие в конкурсе рисунков детей сотрудников ДНТ, первый диплом. Ярче всего то время воскресает почему‑то при песне «Как молоды мы были» в исполнении А. Градского. Отец часто совершал поездки по области, иногда брал меня. Тогда я окунулся в мир необычных, увлечённых своим творчеством людей — таких как ткачиха Е.В. Панова в Чёбсаре или график Е.И. Министров в Белозерске.

Впоследствии отец с желанием пошёл работать старшим художником на обойную фабрику. Ему удалось применить свои способности и навыки колориста, полученные в художественном училище, при решении производственных вопросов. Бывали интересные спецзаказы — создание обоев для музейных мемориальных комплексов, усадеб. Их, кажется, родители выполняли сообща. В конце 80‑х отец перешёл на работу в объединение «Вологдареставрация», где несколько лет под руководством опытного художника-реставратора В.А. Митрофанова с большим воодушевлением занимался реставрацией икон. Таким образом, своё художественное призвание Николай Константинович реализовал в самых разных направлениях.

В мире изобразительного искусства у него был довольно широкий круг почитаемых художников, в основном русской школы. В этом отношении отец имел разнообразную палитру. На ней помещались Левитан, Ге, Серов, Врубель, Борисов-Мусатов, Кустодиев, Сомов, Лентулов, Петров-Водкин, Пикассо, Модильяни, импрессионисты. Но, пожалуй, наиболее важное место в этом ряду занимали Павел Дмитриевич Корин и Михаил Васильевич Нестеров. И не случайно — в их творчестве наглядно соединялось художественное и религиозное начало. Знакомство, пусть и краткое, с П.Д. Кориным в последние годы его жизни произвело на отца сильное впечатление. Впоследствии он бывал у вдовы Корина Прасковьи Тихоновны, чтобы ещё больше проникнуться силой духа великого мастера. Дома у нас на стене в разных вариантах (целиком и фрагментарно) всегда висели репродукции коринского этюда «Отец и сын». И вообще, мне кажется, он почти религиозно почитал всех персонажей «Руси уходящей»: от митрополита Трифона и протодиакона Холмогорова до схимниц и блаженных.

У отца было несколько духовно-нравственных авторитетов. Судя по всему, в молодости на него большое влияние оказал Л.Н. Толстой. Широта взгляда великого писателя привлекала его. Связано это ещё и с близостью Щёкина к Ясной Поляне, а детские и юношеские годы прошли в храме в Кочаках, где находится родовая усыпальница Толстых. До сих пор сохранилась старательно переписанная отцом книга «Мысли мудрых людей». По примеру Толстого он и сам впоследствии регулярно записывал мудрые высказывания, но авторы там уже другие — русские религиозные философы, особенно И.А. Ильин. Стоит заметить, что и экспозиция на домашних стенах не была постоянной. Постепенно Врубеля, Борисова-Мусатова, Корина заменили «Владимирская», «Иверская», «Тихвинская».

 

Из духовных лиц отец с огромным почтением и благоговением всегда говорил о патриархе Пимене, впечатленный его красивейшим служением и особенно голосом. Бывая в командировках в Москве, первым делом стремился в Елоховский собор. Импонировал ему и своеобразно служивший патриарший архидиакон Стефан Гавшев. Вспоминал жившего на покое в Москве и служившего в Скорбященском храме на Большой Ордынке архиепископа Киприана (Зернова), на службы которого также ходил. Не раз посещал Псково-Печерский монастырь (сохранились сделанные им прекрасные фотографии, отражающие неповторимую атмосферу тогдашних Печор), вспоминал свое краткое знакомство с архимандритом Алипием (Вороновым), благосклонно встретившим на монастырском дворе молодого художника, коллегу, и давшего ему краткое напутствие. Был с детства близко знаком с известным старцем схиархимандритом Григорием (Давыдовым), духовником их семьи, и со многими другими духовными людьми.

Очень проникновенно отец говорил о пострадавших за веру. Помню, как однажды он показал мне фотографию архиепископа Петра (Зверева) и с глубоким, восторженным чувством произнес: «Вот, камень!». Голос его в тот момент дрогнул, а на глазах появились слёзы. А с каким трепетным чувством он вспоминал о своих дедушке и дяде, протодиаконе Иоанне и диаконе Николае, расстрелянных за веру Христову: слова у него буквально вырывались, когда внутреннее чувство переполняло. Увидеть их отцу не довелось, — но, несомненно, они были для него нравственным ориентиром и внутренним эталоном служения.

Из детства и юности отложились в памяти несколько разновременных поездок с отцом. В основном это были поездки к родственникам и знакомым, иногда командировки по работе. Но неизменно, куда бы ни приезжали, в Харьков или Тулу, Сергиев Посад, Галич или Белозерск, мы бывали в храме. Поначалу мне это было тягостно. Куда приятнее с охотой убежать покататься на хозяйском велосипеде. И отец не настаивал, но попыток приобщения к православному богослужению не оставлял, что со временем возымело своё действие. Такие поездки были не часты, и для меня они теперь являются оценочной шкалой изменения.

По внутреннему состоянию отец был глубоко верующим, церковным человеком, это было его сутью. Став диаконом, он попал в родную с детства стихию, оказался в очень близкой себе среде. Но вместе с тем, как проявление второй натуры, он был художником, творческой личностью. Неслучайно, уже будучи старым и немощным, он либо вклеивал в книги свои «иллюстрации» из фотографий и разных репродукций, либо раскрывал этюдник и писал что‑то «авангардно-импрессионистское». Хотя, что удивительно, я за всю жизнь не припомню ни одного раза, когда видел его за этюдником или мольбертом. Как‑то у него получалось это делать незаметно! А ещё он был собирателем: художественной литературы, книг и альбомов по искусству, красивых старых вещей, будь то подсвечник, поднос или рушник, всего, что несло на себе отпечаток искусства и изящества. Кроме того, он бережно относился к самым незначительным вещам: письмам, открыткам, пригласительным билетам. По целой стопке сохранённых отцом пригласительных можно без труда составить летопись художественной жизни Вологды за последние полвека.

Николай Константинович с детства был замечательным фотографом, благодаря этому мы имеем живую ретроспективу прошедших лет. Особое отношение у него было к старым фотографиям и открыткам: сохранилось несколько альбомов с тщательно подобранными старыми (дореволюционными, как обычно о них говорили) видами Вологды и других русских городов. Вырезки из газет — ещё одно характерное для его среды увлечение. Их было немало: всё сколько‑нибудь интересное и заслуживающее внимания сразу вклеивалось в специальный альбом.

Вставал он всегда очень рано. Любил утром прогуляться по Вологде, брал фотоаппарат и снимал храмы, городские виды, особенно любил фотографировать набережные. Много читал, благо мы все ещё спали, и никто не мешал. Кстати сказать, подарками отца всегда были книги. Хорошо помню две: в школьные годы — «Полтава» А. С. Пушкина с замечательными офортами-иллюстрациями, а когда поступил в художественное училище и уехал из дома — «М.В. Нестеров. Воспоминания» с его напутствием: «Пусть в начале твоего самостоятельного жизненного пути эта книга для тебя будет ориентиром, и путь, пройденный М.В. Нестеровым, путь поиска духовности, красоты, правды, будет и твоим путем в дальнейшей жизни». Недавно открыл эту книгу и так тронули его слова,
до глубины души! Думаю, этим путём он и сам шёл.

Предки мамы по линии бабушки происходили из деревни Говорово в пригороде Вологды, по фамилии Оботуровы. Они были прихожанами Говоровской церкви, где бабушка, Агния Николаевна, с младшей сестрой Ларисой пели на клиросе. Алевтина Петровна была весьма поздним, «случайным» ребёнком. Три её сестры и брат родились ещё до войны, а она — в самое голодное послевоенное время, в 1946 году. Однажды, когда родители из‑за крайней нужды уехали за зерном в Прибалтику, младенцем её оставили на попечение слепой бабушкиной сестры. Тётя Лена была глубоко верующей, молитвенницей; ослепнув в восемнадцать лет, не роптала на свою участь. Непонятно, как она справилась; но, видимо, только по её молитвам, чудом мама осталась жива. Дедушка Петр Андреевич был труженик, добрый и заботливый. Всю жизнь, даже во время войны, работал мастером цеха на вагоно-ремонтном заводе (у него имелась бронь). Человеком он был нецерковным, бабушка в шутку называла его беспартийным коммунистом — за исполнительность и самоотверженный труд на общее благо.

Их семья жила в Октябрьском посёлке на окраине города. В картине «Воспоминание о детстве» запечатлён тот самый деревянный дом, где уже на моей памяти часто собирались родственники, там царила добрая атмосфера, и было ощущение деревни. В такой почти деревенской обстановке прошло мамино детство. Способности к изобразительному искусству проявились у неё в школе, где и посоветовали поступать в художественное училище. Про училищные годы мама вспоминала редко, как‑то вдруг (она вообще, к сожалению, мало о чём подробно рассказывала; а может быть я мало прислушивался), но всегда с почтением к преподавателям и добросердечно о сокурсниках. Из учителей запомнились фамилии Смагина и Томбасова, а из однокашников — Лёня Ершов и её близкая подруга Валя Ершова (они однофамильцы). Дружба с Валентиной Александровной продолжилась, они впоследствии встречались и иногда обменивались письмами. Сохранилось у нас, может быть, с десяток фотографий того времени, и по ним можно судить, в какой творческой и непринуждённой обстановке жили студенты. Помнится, говорила о скудном гардеробе, видимо, её это тогда удручало, хотя сказано было с улыбкой, самоиронией. Все пять лет носила одно пальто, пришивая на зиму воротник. Может быть, это и преувеличение, не знаю.

Их семья жила в Октябрьском посёлке на окраине города. В картине «Воспоминание о детстве» запечатлён тот самый деревянный дом, где уже на моей памяти часто собирались родственники, там царила добрая атмосфера, и было ощущение деревни. В такой почти деревенской обстановке прошло мамино детство. Способности к изобразительному искусству проявились у неё в школе, где и посоветовали поступать в художественное училище. Про училищные годы мама вспоминала редко, как‑то вдруг (она вообще, к сожалению, мало о чём подробно рассказывала; а может быть я мало прислушивался), но всегда с почтением к преподавателям и добросердечно о сокурсниках. Из учителей запомнились фамилии Смагина и Томбасова, а из однокашников — Лёня Ершов и её близкая подруга Валя Ершова (они однофамильцы). Дружба с Валентиной Александровной продолжилась, они впоследствии встречались и иногда обменивались письмами. Сохранилось у нас, может быть, с десяток фотографий того времени, и по ним можно судить, в какой творческой и непринуждённой обстановке жили студенты. Помнится, говорила о скудном гардеробе, видимо, её это тогда удручало, хотя сказано было с улыбкой, самоиронией. Все пять лет носила одно пальто, пришивая на зиму воротник. Может быть, это и преувеличение, не знаю.

Про художественную школу и другие места работы мамы я тоже знаю немного (проблемы по работе обсуждались только между родителями, а мне было недосуг вникать), звучали часто фамилии, имена-отчества коллег. Помню хорошо только небольшой (из двух комнат) филиал на улице Горького, поскольку сам там недолго учился в подготовительной группе у А.Ф. Мамровского перед поступлением в училище, и в 90‑е заезжал туда не раз. Но я отлично помню, как ответственно мама подходила к работе, как тщательно выбирала предметы (в домашней коллекции их было множество) и ткани для учебных натюрмортов, не ограничиваясь школьным багажом, какие чудесные миниатюрные делала эскизики к постановкам, как скрупулёзно подбирала литературу для истории искусств.

Почему‑то запомнился во всех подробностях её рассказ о курьёзном происшествии, случившемся при директорстве Н. К. Рогатнева, который сменил основателя и многолетнего руководителя школы Ю.А. Баранова. История такая. На одном из педсоветов директору (по разнарядке) пришлось проводить инструктаж по пожарной охране. Объясняя устройство огнетушителя, он как‑то неловко взялся за ручку, и огнетушитель сработал. Видимо, директор держал его в руках впервые, поэтому дальше началось стихийное бедствие. Обдав порцией пены самого себя, Николай Константинович непроизвольно направил его в сторону собравшихся преподавателей. Спасался кто как мог: одни под столами, другим посчастливилось выскочить в коридор! Подоспевший Александр Францевич Мамровский помог «обезвредить» огнетушитель посредством выброса его в окно. Сюжет был достоин популярной в то время телепередачи «Вокруг смеха». Мы все дома долго по‑доброму смеялись, хотя понятно, что участникам происшествия было не до смеха.

В свободное от работы время мама понемногу писала. Для литературных школьных и институтских вечеров нам со старшей сестрой успевала рисовать портреты К.Н. Батюшкова, М.И. Цветаевой, Б. К. Зайцева, А.А. Ахматовой, Б.Л. Пастернака. Сохранился только последний. У Алевтины Петровны был свой творческий подход, отличающийся тщательностью во всём. Много раз она переписывала свои работы, некоторые просто записывала другими. Часть сюжетов, к сожалению, так и осталась погребена под толстым слоем масляной краски — например, портрет отца совсем ещё молодым сохранился только на фотографии…

Она очень требовательно относилась как к самой себе, так и к творческому выражению. У неё было всего две-три излюбленные темы, которые сопутствовали ей всю жизнь. В первую очередь — это тема семьи, портретная галерея самых близких людей. Затем, она очень любила натюрморты с цветами и пейзажи дорогих сердцу мест. «Воспоминание о детстве» имело множество вариантов живописного исполнения, неизменной осталась только общая композиция. Помню не меньше трёх портретов Н.М. Рубцова. Нашёлся лишь один, самый последний, незаконченный. Поэзию мама любила, а Николай Рубцов и сам был ей близок, и стал своего рода собирательным образом поэта. Родственным ей по духу было творчество американского художника Эндрю Уайета, философский строй его картин. Книга о нём всегда лежала где‑то рядом с мольбертом. Отчасти повлияло и творчество другого классика американского искусства Рокуэлла Кента, а также замечательного отечественного живописца Виктора Попкова.

Можно подчеркнуть, как характерную черту в её творчестве, вне зависимости от жанра, стремление изобразить вечерний свет. Это предзакатное состояние, вечерний колорит, с тёплым светом, холодными тенями, при всей своей яркости является кратким, быстротечным. Здесь и намёк на краткость нашего бытия, и на непреходящую ценность времени, которое не вернёшь, и религиозно-философское осмысление прожитых лет.

Мама любила остаться наедине с собой, и творческий процесс наполнял её уединение. Она создавала картины как бы для себя. Ни одна работа не подписана. По своей скромности никогда не считала свои произведения заслуживающими внимания, убедить её в том, что надо выставляться, было делом невозможным. Даже Николай Константинович в этом не преуспел, а очень старался. Творчество помогало справиться с невзгодами. Летом 1991 года, после трагедии с Таней, мы специально вместе поехали на этюды в Кириллов и Ферапонтово. Но по‑настоящему залечить эту рану помогла только вера. Последние десятилетия мама вела очень внимательную духовную жизнь. Ни слова ропота или даже намёка никогда не слышал. Она переносила эту скорбь стоически, держала всю при себе.

Таня была любимицей родителей. Ей передался их художественный талант. С раннего детства много и охотно рисовала. Готовилась осенью пойти в художественную школу. Не забыть последний наш общий пленэр в парке Мира в мае 1991 года. Мы прошли тогда весь парк и расположились за железной дорогой рядом с храмом в Слободе, напротив Спасо-Прилуцкого монастыря. Я взялся за панораму обители, полагая, что и Таня сделает то же. Через какое‑то время, закончив, подхожу и вижу у неё на листе синее небо со звёздами и больше ничего. Я был озадачен, а всё сбылось, как на картине.

С начала 2000‑х, когда мама вышла на пенсию, я стал обременять её заказами. Для монастыря были нужны портреты Патриарха и архиерея. Можно, наверно, было обойтись и фоторепродукциями, но хотелось приличествующего интерьеру уровня. Тут ей пришлось заняться несвойственным делом, писать парадные портреты. Она написала их несколько, не могла мне отказать. Зато ещё раз показала, насколько острый был у неё взгляд и как прекрасно она схватывала характер и передавала сходство! Разумеется, всё это делалось совершенно бескорыстно.

Недавно удалось найти в фонде Ярославского училища дипломную работу Алевтины Петровны. Мастерски, свободно, очень уверенно выполнены и рисунок, и живопись. Уже в этой работе 20‑летней выпускницы, в её простом и незамысловатом с виду сюжете, присутствует философский взгляд на жизнь. Смотрю на эту картину — и вижу её автопортрет в трёх возрастах: здесь и весёлая мечтательность детства, и озабоченная деятельность зрелости, и снисходительно-спокойная старость. И опять же — вечерний колорит! Достойный внимания штрих к её собственному портрету: Алевтина Петровна писала картины и рисовала левой рукой, а в обыденной жизни использовала правую, но именно ею она прекрасно каллиграфически писала и замечательно печатала шрифты.

Нелишним будет сказать и о маминых музыкальных предпочтениях. Сохранилась маленькая записочка, где упоминаются Второй концерт С.В. Рахманинова, «Реквием» Моцарта, «Адажио» Альбинони и ещё несколько классических произведений. Серьёзная музыка, глубокая, всеохватная! Но Рахманинов, без сомнения — самый любимый её композитор. И не только композитор: она почитала и любила его как человека высокой духовно-нравственной культуры. А «Элегия» и «Вокализ» Сергея Васильевича, мне кажется, являются точным выражением характера Алевтины Петровны. Крайне обострённое чувство долга и ответственность были её характерными чертами, а также проницательность. При всей художественности натуры она с педантичной аккуратностью заносила в записную книжку все наши встречи и общие поездки.

Мама было очень сдержанной в проявлении своих чувств и деликатна в общении. Может показаться странным, но ко мне она обращалась «отец Дионисий», тем более, когда говорила обо мне в третьем лице. Впрочем, и об отце мы с ней говорили «отец Николай». Думаю, это было высшей степенью благоговения перед саном и крайним умалением своей значимости. Многие вещи «проявились» уже после маминой кончины. Она вела дневник с выписками из творений святых отцов. Записи в нём появляются с начала 90‑х годов. Обнаружились некоторые неизвестные доселе картины, в том числе и мой портрет. Не показывала! Она всю жизнь, сколько помню, старательно избегала шумных сообществ, весёлых компаний. И этим отличалась от отца, который как раз был человеком общительным, любил бывать в гостях. Но в целом у родителей были родственные души, очень тонкие и восприимчивые. Говорили они мало, прибегая к слову, что называется в крайней необходимости, «от избытка сердца». Они были простыми, порой детски-доверчивыми, отчего всегда остро переживали всякую грубость и несправедливость, и радовались чистым и светлым проявлениям человеческого духа.

Подводя итог своим воспоминаниям, не могу не сказать и о христианской кончине родителей. Переход в вечность— это всегда тайна. Мы можем только созерцать внешнюю канву этого непостижимого события. Последние годы, чуть менее десятилетия, были отягощены немощью отца, последствием инсульта. Все это время Алевтина Петровна смиренно за ним ухаживала, скрашивая будни чтением вслух книг и молитвой. Она и сама не отличалась крепким здоровьем, но никогда не сетовала на свою участь. Тихой и мирной, незаметной была кончина отца Николая. Такой же прикровенной была она у мамы два с половиной месяца спустя, — такой, какую она сама хотела. Они ушли вместе… Отца Николая похоронили на Горбачевском кладбище, на участке вместе с духовенством. В этом была воля мамы, тем самым она как бы отдала его Церкви, а не присвоила себе! Сама же упокоилась рядом с любимой дочкой, по‑другому и не могло быть.

Во всём чувствую вашу благодетельную руку, ваши молитвы и невидимую поддержку, дорогие мои родители. После Бога я всем обязан вам!

Вместо послесловия. Переживание расставания с матерью сильнее, чем переживание разлуки с отцом. Глубоко врезалась в память наша последняя встреча за несколько дней до её ухода. Встреча была особой, но тогда я не придал значения деталям. Вид у неё был какой‑то отстранённый, показала найденную у отца икону «Собор архистратига Михаила» (это было накануне Михайлова дня), сказав, что нужно икону в храм передать. На столе лежала её большая школьная фотография, которую я почему‑то переснял и все последующие дни на неё смотрел. Провожая, она вышла на лестничную клетку, чего раньше не делала, и перекрестила меня, когда я спускался и, обернувшись, сказал ей, что теперь мы, наверно, не скоро увидимся, имея ввиду наступающий ледостав. Я спешил попасть на остров. Но спустя несколько дней возвращался… по только что установившемуся первому льду.